все будет хорошо...
Думаю, что многим это будет интересно - очень объективный и не фанатский)))
06.07.2012 в 13:52
Пишет Moura:У Бикбаева всем тазам таз (с).
Орфей и Эвридика по пьесе Жана Ануя, Театр Луны, пятое июля этого года. И это - странный спектакль; впрочем, мне пора отучиться говорить это о спектаклях, на которые мы ходим. У самой пьесы неожиданно богатая театральная история, её ставят много и охотно, и я понимаю, почему: не потому, что она хороша, а потому, что всё ровно наоборот: режиссёры берут её, как можно взять слабую женщину, чеховскую Душечку, и слепить из этой пьесы всё, что угодно. Всё, чего жаждет душа. Вчера мы посмотрели, чего жаждала душа Гульнары Галавинской, и, в сущности, у нас с ней много пересечений. Пьеса сильна как-то кусками, резкими, как выстрел, отрывками, когда тебя одновременно вдавливает в кресло и тянет вперед, на сцену; но в остальном - скорее слабая, чем сильная, и отсюда: аналогичный недостаток спектакля:
Он так же силён кусками...Он так же силён кусками. И здесь сразу нужно сказать о сценографии: она шикарная по своему многообразию, силе впечатления, мощности, детальности, динамичности, но именно поэтому - потому, что всё такое подвижное, потому, что всего так много, всё так ярко и объемно, ты чувствуешь: перегрузка. Большой театральный лифт сцены перегружен, много, слишком много всего для слабого человеческого глаза, способного удерживать одновременно только 7+/-2 элемента, для слабого человеческого мозга, способного обрабатывать лишь бит информации в секунду. Но я понимаю, для чего и зачем; причинность такая же яркая. Сценография вытягивает этот спектакль, как спасительный канат - утопающего; виват художнику. Эти подсветки, столы, стулья, ребристый пластик пластин, экран с движущимися поездами, белый тюль («Тысяча и один способ выжить в Южной Африке, имея коньки и марлю» (с), простите, не отсюда, но тематично)., взмывающие в воздух конструкции, чемоданы, - всё это сливается в сверкающий водоворот в клубно-фиолетовом свете, прореженным золотом. И центрирует на себе сцены. Те отрывки, что в первом действии спектакля были хороши, являлись таковыми в основном именно благодаря сценографии.
Ибо первое действие откровенно прихрамывало на какую-то ногу. Не самое сильное, оно выигрывало только за счет деталей. Но - да - за финал этого действия вполне можно заложить душу, и я буду гореть за это в специальном аду для театралов, но: Бикбаев потрясающе красиво раздевается, и это красота реалистичности; на то, как он расстёгивает ремень джинсов, можно медитировать (а после ещё: «Мора, когда ты в последний раз видела, как живой парень надевает джинсы? Смотри»), как и на: рукава, стягиваемые с её плеч, эта быстрая горячечная суета снимаемой одежды, прорисованная - разлет, рельеф - линия ребер над плоским втянутым животом Эвридики, а потом: плавное, древнее, как мир, картинное и пластичное, словно ртутное, - это движение бедер, три захода по три раза (с), и ты медитируешь на эту чувственность, на этот почти что секс на сцене, не веря в происходящее, но видя своими глазами, и две этих откинутых головы, и скользящие по прозрачной столешнице ноги Эвридики, и светлые волосы Орфея, падающие на глаза, и текучий ритм бедер.
Перефразируя Грибоедова: сигарету мне, сигарету. Да, я всфапывала на эту сцену, да, я всфапывала на движения бедер Дмитрия Бикбаева, и мне не стыдно, ибо никто не посмеет обвинить меня за это, не видев этого. Впрочем, на потрясающе красивую там и тогда Ирину Линдт я всфапнула не меньше.
И когда вокруг них гасят свет, вспоминаешь давнее, из кино: между влюблёнными - только свет, и кажется правильным, что их оставили в темноте, вместе с тем, что они принимали за любовь, вместе с этим покачиванием на волнах, с этим - будущим - «Будто ты кладёшь руки мне на бёдра». Помню, как я сидела, открыв рот и зажав его ладонью - как когда-то, почти ровно год назад, на первых своих Служанках и восточном танце, не веря, что вижу подобное на театральной сцене. Судьба, видимо, моя такая: раз в год переживать наипрекраснейший культурный шок. И сказать точно так же - «Я не верю, что это происходит» - мне хотелось тоже.
Антракт был нужен этому спектаклю для того, чтобы люди сходили покурить. И раз уж, окей, я начала о фапе на Бикбаева (ад для театралов всё ещё ждет меня), то продолжу сразу: эти чертовы кофты. Этот - линией лодочных бортов - вырез, это белое, а потом - это черное (здравствуйте, кинки). Для помешанной на крылатой красоте чужих ключиц это - смерть. Сначала, впрочем, был наклон вперед, и упавшие волосы, и линия шеи и спины в этом вырезе, а уже потом - рисунок тонких ключиц, и это воспоминание я буду лелеять, кто бы и что бы ни говорил.
Второе действие - вернёмся к спектаклю,не правда ли - было неожиданно сильным, бьющим, толкающим в грудь, как разгоряченный собеседник. Воздух вокруг накалился, смешался с кислотным светом на сцене, и началась личная шизофрения каждого. Господин Анри - Бозин, как Цветаевский Гамлет: Гамлетом - перетянутым - натуго, /
В нимбе разуверенья и знания... - в черном, Смерть и Фатум, Рок и несказанные слова; Бозин и монолог его Анри о двух породах людей, и это «Маленькая ранка у виска...», Бозин, который там - Провидение, беспощадное, как Жизнь, и жалостливое, как все сильные, который снова - та сила, что совершает благо, ибо по итогам - да - всегда благо, и крылатые полы его черного плаща, и взгляды из угла сцены, и слишком больные слова о любви и быте.
И Орфей, который слишком любит Эвридику для того, чтобы им обоим жить «С ужимочками и улыбочками», и эта совершенно безумная, черноокой шизофренией благословленная сцена их с Эвридикой диалога, когда он всё-таки заглядывает ей, умершей и вновь обретенной, в глаза, отнимая от её лица её же ладони, и она остаётся распятая под его взглядом, пригвожденная к не случившемуся утру, до которого они не дожили. И хочется зашипеть: глупые, глупые люди, ты так хотел любви, ты так любил её, ты получил любовь, так что ж ты юродствуешь, бери и будь счастлив, черт бы тебя побрал! Но у болезни в любви свои жанры и ходы, и Орфею виднее, потому что между ними - её ложь, и так сложно верить той, которая однажды уже солгала, потому что серый осадок на глубине её глаз останется навсегда, и - да - ему же виднее, помните? - возможно, он поступает правильно, убирая от её лица мокрые пряди.
Орфей простился в Эвридикой, Орфей убил Эвридику, и она корчится, мокрая, мерзнущая, на полу, пытаясь отползти в темноту. Ему так страшно, почти сладко в своей ватной боли.
Я потерял(а) тебя, - кричит этот спектакль. Я потерял(а) тебя навсегда. И после второго шанса, и после третьего, и так будет всегда, потому что стыд и целомудрие, целомудрие и стыд, которых не было до, и ложь, и правда, и никогда уже не наступит то утро.
Их финал приходит к ним правильно и заслуженно - и каждому воздастся по слезам, грехам и мечтам его - «Он сможет на меня смотреть?» - «Да, теперь ему нечего бояться, что он потеряет тебя». Терять нечего, и вечный вокзальный круг замыкается. Бесконечность перрона и перестука колес. Единственный поезд на Марсель. Их личный повторяющийся цикл. Их привокзальное - на века - кафе, - то, что заслужено и выстрадано.
Это всё было прекрасно, больно и сильно, и те несколько отрывков пьесы, те несколько диалогов, что стоили произнесения со сцены, были поданы так, что гортань разрывало от вдоха. Любовь, не являющаяся соединением, потому что ничто им не является, и любовь, не желающая будущего и не умеющая его получить, - вот мои - там - смыслы. Бикбаев - неожиданно же сильный в этих сценах актёр, вообще, как я посмотрела, актёр крайностей. Ему хорошо даётся игровой комизм и столь же хорошо даётся больная безумная драма, беснование её, но выпадает золотая середина. Всё, что между, играется им странно. Но их прекрасные финальные диалоги с Эвридикой - истерически-клинические, больные, но его сцены с господином Анри, но его ломка у того на руках...
Здесь, к слову: великолепная сыгранность с Бозиным на уровне эмоции и пластики, в рамках всё той же сложной, сверкающей сценографии: «Бедный мой человечек. Упрямая голова! Ты плачешь, стонешь, страдаешь, но не хочешь верить. Я тебя очень люблю. Надо было очень тебя любить, чтобы вчера не сбежать тотчас же, как обычно. Чтобы войти в комнату, где ты рыдал. Я ненавижу страдания», и стол-клетка, из которой не вырваться, и напряжение на грани надрыва. Бозин, словно по ариадновой нити, выводит свои сцены куда-то на недосягаемую вершину, куда-то за все границы, куда-то в область над. Нечеловеческий. Бозин, в котором там много страшного и почти жуткого, почти - от бога. Бозин, читающий в микрофон письмо Эвридики, и его нарастающий голос, буквально рык, и Рамштайн, и срыв, и движение телом - вниз, в пол, в землю, к ядру. Заземление боли.
Его глаза гипнотизёра и шамана. Немного - удава Каа.
За нами с Катей сидели девочки из фанклуба Бикбаева, и вот на некоторых сценах мне хотелось сойти с ума, обернуться и сказать: «Мы здесь тоже из-за Дмитрия, только из-за другого», а потом усмехнуться, улыбнуться горделиво и сыто, повернуться обратно к сцене, указать на Бозина и сказать: «Это - наш мальчик». Да, здесь - рукалицо. Но, нет, мне не стыдно, во мне - гордость божественностью на грани дьяволиады. Во мне - любовь.
Каждый раз, идя не на ТРВвские спектакли с Бозиным, я очень боюсь. Боюсь того, что там, в границах театра Мастера, в этом мерцающем и защищающем от внешнего мира меловом кругу, на меня ещё действует общая атмосфера, безумный, тонкий, пряный флёр этого театра, а там, вне его, всё будет иначе: атмосфера исчезнет, и придётся оценивать актёра здраво и попросту (просто - холм, просто - бугор... говорят, тя-го-ю к пропасти из-ме-ряет-ся уро-вень гор...). И тогда - о, как это страшно - ты разочаруешься, потому что вне ТРВ он будет хуже. И каждый же раз я выдыхаю облегченно, потому что: что бы он ни делал, лишь бы только делал (с). Он действительно гениальный актёр - и как жаль, что эта фраза уже так затёрта. Его можно вводить в новые экспериментальные постановки к неопытным актёрам только для того, чтобы была гарантия не-провала, ибо он способен вытянуть всё и всех, вывести из любого лабиринта не наружу даже, - ввысь. На любом фоне его движения - отточенные по краям, его голос - без напряжения слышный в любой точке зала, его интонации - многослойные, а эмоции, вытягиваемые из зала и рассыпаемые в зал, - предельно оголённые. Он может всё.
Совершенства не бывает.
Но бывают исключения из правил.
И, конечно, Галавинская что-то знала, надевая на него в финальных сценах фуражку - в пару к плащу, так похожему на шинель. Спасибо, сигарету.
Наверное, мне пора прекратить писать о Бозине и вернуться к спектаклю, но я вчера пару часов обмирала от того, что мне казалось, будто оттуда, из угла сцены, смотря в зал, он смотрел на меня. Фангёрлинг в его наивысшем проявлении, но когда он мешал, в сущности-то.
К слову, о голосе. Я очень отвыкла от того - или, вернее, ТРВ приучил меня к обратному - что играют без радиомикрофонов, то есть, к тому, что актёрам приходится напрягать голосовые связи, чтобы говорить. Отвыкнув, на контрасте это кажется очень заметным, очевидным - и очень отвлекает. Им приходится кричать, прикладывая дополнительные усилия, и это мешает. У кого-то - у Михаила Клюшкина, например - сильный мощный голос, ему не нужно усилий, Бозин же из тех людей, которым не обязательно говорить громко, чтобы быть услышанными, но кто-то - как Ирина Линдт, Эвридика - голосом играл нарочито, и это неприятно било.
От неё, Эвридики, вообще странное впечатление. Красивая внешне, шикарная в своих больных «мёртвых» сценах, она так и осталась - как и вся пьеса, как и спектакль - в памяти отрезками и урывками. Мне не понравилась ни сама героиня (то не вина актрисы, разумеется), ни - вот это уже важно - подача. Я не могу сказать, что она играла хорошо или сильно; впрочем, я сужу по одному спектаклю и персонаже, которого не полюбила. В ней проблескивал какой-то - языком райтером - ООС, и это тоже сбивало в толка.
А на поклонах было то же Amour, и Бозин, вытягивающий всех на поклоны, снова - кошака-улыбака, и тигровые лилии - от кого-то ему, и охапки, невероятные охапки белых роз Бикбаеву, и Валерий Золотухин, дарящий герберы Ирине Линдт, и - в переносном, но когда-нибудь в прямом смысле - в кровь разбитые ладони - туда, вперед, им всем, Бозину, улыбающемуся в лоно зала.
Ещё же: мне чертовски нравится вся эта театральная тусовка, около которой мы сужаем круг (или - она вокруг нас). Ходя на спектакли, вечера, премьеры ТРВ и смежных театров, ты видишь там одних и тех же людей, чем дальше - тем больше. Знакомые всё лица. Уже почти - десятками. Постоянная аудитория, к которой смешно, приятно, странно и хочется чувствовать свою причастность. Люди, которых видишь в залах и на служебках, почти комичные поклонники, чьими поклонниками - не менее комичными - уже являемся мы сами, любимый нами Лавренчук, прозванный Габлером, - необыкновенно умилительный худрук Польского театра, и с ним его помощник и любимец Озёрный, прозванный нами сначала Страшным Чуваком, а вослед - Стильным, и ещё те же - из Польского - мальчики, и мужчина, начёсывавший Ипатке поясничку. Все - незнакомые знакомцы.
Узкий театральный круг.
Подводя итоги: Орфей и Эвридика - это спектакль, который хочется пересмотреть из-за основной части второго действия, великолепного, тематичного, меткого (как у Мастера!) музыкального оформления, трех-четырех монологов, таинства любви в финале первого действия - и ещё потому, что, возможно, что-то осталось недопонято.
...А хочешь знать, что припасла для тебя жизнь, твоя обожаемая жизнь?..
P.S. [перечитывает и вспоминает] Конечно, когда на сцене появился Бозин с тазом - самым настоящим, железным, с ручками - нас с Катей порвало. А ещё мы поняли, какими смешными и забавно-милыми - немножко блаженными - кажутся со стороны фанатки. Такими же кажемся и мы окружающим, я думаю, с этими своими рассказами о служебках. Впрочем, non, Je ne regrette rien. И да, Катрусь, мать Эвридики играла Анна Терехова - её же мы будем наблюдать в СиА в августе.
P.P.S. Совершенно замечательная галерея чьих-то снимков со спектакля. Над той, где «Огня?», можно медитировать.
URL записиУдивительно выносящий монолог, удивительно драматичный актер Бикбаев и чертовы ключицы в чертовом вырезе кофты, чертова бессильно склоненная голова, шея, затылок и картинно разметавшиеся волосы, и шепотом посреди всего действа: «Мора, если я начну фапать на Бикбаева, пристрели меня тут же!» Недовольство актрисой, недовольство происходящим, а затем Эвридика, нелепо переступающая ногами по кругу, по кругу до бесконечности; Дмитрий Станиславович, читающий под Рамштайн письмо, «Я ухожу, потому что сгораю от стыда!!!» - и нас с Морой можно выносить из зала вперед ногами. Все. Мы скорее мертвы, чем живы. (с)
Орфей и Эвридика по пьесе Жана Ануя, Театр Луны, пятое июля этого года. И это - странный спектакль; впрочем, мне пора отучиться говорить это о спектаклях, на которые мы ходим. У самой пьесы неожиданно богатая театральная история, её ставят много и охотно, и я понимаю, почему: не потому, что она хороша, а потому, что всё ровно наоборот: режиссёры берут её, как можно взять слабую женщину, чеховскую Душечку, и слепить из этой пьесы всё, что угодно. Всё, чего жаждет душа. Вчера мы посмотрели, чего жаждала душа Гульнары Галавинской, и, в сущности, у нас с ней много пересечений. Пьеса сильна как-то кусками, резкими, как выстрел, отрывками, когда тебя одновременно вдавливает в кресло и тянет вперед, на сцену; но в остальном - скорее слабая, чем сильная, и отсюда: аналогичный недостаток спектакля:
Он так же силён кусками...Он так же силён кусками. И здесь сразу нужно сказать о сценографии: она шикарная по своему многообразию, силе впечатления, мощности, детальности, динамичности, но именно поэтому - потому, что всё такое подвижное, потому, что всего так много, всё так ярко и объемно, ты чувствуешь: перегрузка. Большой театральный лифт сцены перегружен, много, слишком много всего для слабого человеческого глаза, способного удерживать одновременно только 7+/-2 элемента, для слабого человеческого мозга, способного обрабатывать лишь бит информации в секунду. Но я понимаю, для чего и зачем; причинность такая же яркая. Сценография вытягивает этот спектакль, как спасительный канат - утопающего; виват художнику. Эти подсветки, столы, стулья, ребристый пластик пластин, экран с движущимися поездами, белый тюль («Тысяча и один способ выжить в Южной Африке, имея коньки и марлю» (с), простите, не отсюда, но тематично)., взмывающие в воздух конструкции, чемоданы, - всё это сливается в сверкающий водоворот в клубно-фиолетовом свете, прореженным золотом. И центрирует на себе сцены. Те отрывки, что в первом действии спектакля были хороши, являлись таковыми в основном именно благодаря сценографии.
Ибо первое действие откровенно прихрамывало на какую-то ногу. Не самое сильное, оно выигрывало только за счет деталей. Но - да - за финал этого действия вполне можно заложить душу, и я буду гореть за это в специальном аду для театралов, но: Бикбаев потрясающе красиво раздевается, и это красота реалистичности; на то, как он расстёгивает ремень джинсов, можно медитировать (а после ещё: «Мора, когда ты в последний раз видела, как живой парень надевает джинсы? Смотри»), как и на: рукава, стягиваемые с её плеч, эта быстрая горячечная суета снимаемой одежды, прорисованная - разлет, рельеф - линия ребер над плоским втянутым животом Эвридики, а потом: плавное, древнее, как мир, картинное и пластичное, словно ртутное, - это движение бедер, три захода по три раза (с), и ты медитируешь на эту чувственность, на этот почти что секс на сцене, не веря в происходящее, но видя своими глазами, и две этих откинутых головы, и скользящие по прозрачной столешнице ноги Эвридики, и светлые волосы Орфея, падающие на глаза, и текучий ритм бедер.
Перефразируя Грибоедова: сигарету мне, сигарету. Да, я всфапывала на эту сцену, да, я всфапывала на движения бедер Дмитрия Бикбаева, и мне не стыдно, ибо никто не посмеет обвинить меня за это, не видев этого. Впрочем, на потрясающе красивую там и тогда Ирину Линдт я всфапнула не меньше.
И когда вокруг них гасят свет, вспоминаешь давнее, из кино: между влюблёнными - только свет, и кажется правильным, что их оставили в темноте, вместе с тем, что они принимали за любовь, вместе с этим покачиванием на волнах, с этим - будущим - «Будто ты кладёшь руки мне на бёдра». Помню, как я сидела, открыв рот и зажав его ладонью - как когда-то, почти ровно год назад, на первых своих Служанках и восточном танце, не веря, что вижу подобное на театральной сцене. Судьба, видимо, моя такая: раз в год переживать наипрекраснейший культурный шок. И сказать точно так же - «Я не верю, что это происходит» - мне хотелось тоже.
Антракт был нужен этому спектаклю для того, чтобы люди сходили покурить. И раз уж, окей, я начала о фапе на Бикбаева (ад для театралов всё ещё ждет меня), то продолжу сразу: эти чертовы кофты. Этот - линией лодочных бортов - вырез, это белое, а потом - это черное (здравствуйте, кинки). Для помешанной на крылатой красоте чужих ключиц это - смерть. Сначала, впрочем, был наклон вперед, и упавшие волосы, и линия шеи и спины в этом вырезе, а уже потом - рисунок тонких ключиц, и это воспоминание я буду лелеять, кто бы и что бы ни говорил.
Второе действие - вернёмся к спектаклю,не правда ли - было неожиданно сильным, бьющим, толкающим в грудь, как разгоряченный собеседник. Воздух вокруг накалился, смешался с кислотным светом на сцене, и началась личная шизофрения каждого. Господин Анри - Бозин, как Цветаевский Гамлет: Гамлетом - перетянутым - натуго, /
В нимбе разуверенья и знания... - в черном, Смерть и Фатум, Рок и несказанные слова; Бозин и монолог его Анри о двух породах людей, и это «Маленькая ранка у виска...», Бозин, который там - Провидение, беспощадное, как Жизнь, и жалостливое, как все сильные, который снова - та сила, что совершает благо, ибо по итогам - да - всегда благо, и крылатые полы его черного плаща, и взгляды из угла сцены, и слишком больные слова о любви и быте.
И Орфей, который слишком любит Эвридику для того, чтобы им обоим жить «С ужимочками и улыбочками», и эта совершенно безумная, черноокой шизофренией благословленная сцена их с Эвридикой диалога, когда он всё-таки заглядывает ей, умершей и вновь обретенной, в глаза, отнимая от её лица её же ладони, и она остаётся распятая под его взглядом, пригвожденная к не случившемуся утру, до которого они не дожили. И хочется зашипеть: глупые, глупые люди, ты так хотел любви, ты так любил её, ты получил любовь, так что ж ты юродствуешь, бери и будь счастлив, черт бы тебя побрал! Но у болезни в любви свои жанры и ходы, и Орфею виднее, потому что между ними - её ложь, и так сложно верить той, которая однажды уже солгала, потому что серый осадок на глубине её глаз останется навсегда, и - да - ему же виднее, помните? - возможно, он поступает правильно, убирая от её лица мокрые пряди.
Орфей простился в Эвридикой, Орфей убил Эвридику, и она корчится, мокрая, мерзнущая, на полу, пытаясь отползти в темноту. Ему так страшно, почти сладко в своей ватной боли.
Я потерял(а) тебя, - кричит этот спектакль. Я потерял(а) тебя навсегда. И после второго шанса, и после третьего, и так будет всегда, потому что стыд и целомудрие, целомудрие и стыд, которых не было до, и ложь, и правда, и никогда уже не наступит то утро.
Их финал приходит к ним правильно и заслуженно - и каждому воздастся по слезам, грехам и мечтам его - «Он сможет на меня смотреть?» - «Да, теперь ему нечего бояться, что он потеряет тебя». Терять нечего, и вечный вокзальный круг замыкается. Бесконечность перрона и перестука колес. Единственный поезд на Марсель. Их личный повторяющийся цикл. Их привокзальное - на века - кафе, - то, что заслужено и выстрадано.
Это всё было прекрасно, больно и сильно, и те несколько отрывков пьесы, те несколько диалогов, что стоили произнесения со сцены, были поданы так, что гортань разрывало от вдоха. Любовь, не являющаяся соединением, потому что ничто им не является, и любовь, не желающая будущего и не умеющая его получить, - вот мои - там - смыслы. Бикбаев - неожиданно же сильный в этих сценах актёр, вообще, как я посмотрела, актёр крайностей. Ему хорошо даётся игровой комизм и столь же хорошо даётся больная безумная драма, беснование её, но выпадает золотая середина. Всё, что между, играется им странно. Но их прекрасные финальные диалоги с Эвридикой - истерически-клинические, больные, но его сцены с господином Анри, но его ломка у того на руках...
Здесь, к слову: великолепная сыгранность с Бозиным на уровне эмоции и пластики, в рамках всё той же сложной, сверкающей сценографии: «Бедный мой человечек. Упрямая голова! Ты плачешь, стонешь, страдаешь, но не хочешь верить. Я тебя очень люблю. Надо было очень тебя любить, чтобы вчера не сбежать тотчас же, как обычно. Чтобы войти в комнату, где ты рыдал. Я ненавижу страдания», и стол-клетка, из которой не вырваться, и напряжение на грани надрыва. Бозин, словно по ариадновой нити, выводит свои сцены куда-то на недосягаемую вершину, куда-то за все границы, куда-то в область над. Нечеловеческий. Бозин, в котором там много страшного и почти жуткого, почти - от бога. Бозин, читающий в микрофон письмо Эвридики, и его нарастающий голос, буквально рык, и Рамштайн, и срыв, и движение телом - вниз, в пол, в землю, к ядру. Заземление боли.
Его глаза гипнотизёра и шамана. Немного - удава Каа.
За нами с Катей сидели девочки из фанклуба Бикбаева, и вот на некоторых сценах мне хотелось сойти с ума, обернуться и сказать: «Мы здесь тоже из-за Дмитрия, только из-за другого», а потом усмехнуться, улыбнуться горделиво и сыто, повернуться обратно к сцене, указать на Бозина и сказать: «Это - наш мальчик». Да, здесь - рукалицо. Но, нет, мне не стыдно, во мне - гордость божественностью на грани дьяволиады. Во мне - любовь.
Каждый раз, идя не на ТРВвские спектакли с Бозиным, я очень боюсь. Боюсь того, что там, в границах театра Мастера, в этом мерцающем и защищающем от внешнего мира меловом кругу, на меня ещё действует общая атмосфера, безумный, тонкий, пряный флёр этого театра, а там, вне его, всё будет иначе: атмосфера исчезнет, и придётся оценивать актёра здраво и попросту (просто - холм, просто - бугор... говорят, тя-го-ю к пропасти из-ме-ряет-ся уро-вень гор...). И тогда - о, как это страшно - ты разочаруешься, потому что вне ТРВ он будет хуже. И каждый же раз я выдыхаю облегченно, потому что: что бы он ни делал, лишь бы только делал (с). Он действительно гениальный актёр - и как жаль, что эта фраза уже так затёрта. Его можно вводить в новые экспериментальные постановки к неопытным актёрам только для того, чтобы была гарантия не-провала, ибо он способен вытянуть всё и всех, вывести из любого лабиринта не наружу даже, - ввысь. На любом фоне его движения - отточенные по краям, его голос - без напряжения слышный в любой точке зала, его интонации - многослойные, а эмоции, вытягиваемые из зала и рассыпаемые в зал, - предельно оголённые. Он может всё.
Совершенства не бывает.
Но бывают исключения из правил.
И, конечно, Галавинская что-то знала, надевая на него в финальных сценах фуражку - в пару к плащу, так похожему на шинель. Спасибо, сигарету.
Наверное, мне пора прекратить писать о Бозине и вернуться к спектаклю, но я вчера пару часов обмирала от того, что мне казалось, будто оттуда, из угла сцены, смотря в зал, он смотрел на меня. Фангёрлинг в его наивысшем проявлении, но когда он мешал, в сущности-то.
К слову, о голосе. Я очень отвыкла от того - или, вернее, ТРВ приучил меня к обратному - что играют без радиомикрофонов, то есть, к тому, что актёрам приходится напрягать голосовые связи, чтобы говорить. Отвыкнув, на контрасте это кажется очень заметным, очевидным - и очень отвлекает. Им приходится кричать, прикладывая дополнительные усилия, и это мешает. У кого-то - у Михаила Клюшкина, например - сильный мощный голос, ему не нужно усилий, Бозин же из тех людей, которым не обязательно говорить громко, чтобы быть услышанными, но кто-то - как Ирина Линдт, Эвридика - голосом играл нарочито, и это неприятно било.
От неё, Эвридики, вообще странное впечатление. Красивая внешне, шикарная в своих больных «мёртвых» сценах, она так и осталась - как и вся пьеса, как и спектакль - в памяти отрезками и урывками. Мне не понравилась ни сама героиня (то не вина актрисы, разумеется), ни - вот это уже важно - подача. Я не могу сказать, что она играла хорошо или сильно; впрочем, я сужу по одному спектаклю и персонаже, которого не полюбила. В ней проблескивал какой-то - языком райтером - ООС, и это тоже сбивало в толка.
А на поклонах было то же Amour, и Бозин, вытягивающий всех на поклоны, снова - кошака-улыбака, и тигровые лилии - от кого-то ему, и охапки, невероятные охапки белых роз Бикбаеву, и Валерий Золотухин, дарящий герберы Ирине Линдт, и - в переносном, но когда-нибудь в прямом смысле - в кровь разбитые ладони - туда, вперед, им всем, Бозину, улыбающемуся в лоно зала.
Ещё же: мне чертовски нравится вся эта театральная тусовка, около которой мы сужаем круг (или - она вокруг нас). Ходя на спектакли, вечера, премьеры ТРВ и смежных театров, ты видишь там одних и тех же людей, чем дальше - тем больше. Знакомые всё лица. Уже почти - десятками. Постоянная аудитория, к которой смешно, приятно, странно и хочется чувствовать свою причастность. Люди, которых видишь в залах и на служебках, почти комичные поклонники, чьими поклонниками - не менее комичными - уже являемся мы сами, любимый нами Лавренчук, прозванный Габлером, - необыкновенно умилительный худрук Польского театра, и с ним его помощник и любимец Озёрный, прозванный нами сначала Страшным Чуваком, а вослед - Стильным, и ещё те же - из Польского - мальчики, и мужчина, начёсывавший Ипатке поясничку. Все - незнакомые знакомцы.
Узкий театральный круг.
Подводя итоги: Орфей и Эвридика - это спектакль, который хочется пересмотреть из-за основной части второго действия, великолепного, тематичного, меткого (как у Мастера!) музыкального оформления, трех-четырех монологов, таинства любви в финале первого действия - и ещё потому, что, возможно, что-то осталось недопонято.
...А хочешь знать, что припасла для тебя жизнь, твоя обожаемая жизнь?..
P.S. [перечитывает и вспоминает] Конечно, когда на сцене появился Бозин с тазом - самым настоящим, железным, с ручками - нас с Катей порвало. А ещё мы поняли, какими смешными и забавно-милыми - немножко блаженными - кажутся со стороны фанатки. Такими же кажемся и мы окружающим, я думаю, с этими своими рассказами о служебках. Впрочем, non, Je ne regrette rien. И да, Катрусь, мать Эвридики играла Анна Терехова - её же мы будем наблюдать в СиА в августе.
P.P.S. Совершенно замечательная галерея чьих-то снимков со спектакля. Над той, где «Огня?», можно медитировать.
@темы: Отчеты, Театр, Дима Бикбаев
)
)) (с) 
